Последнее время меня что-то обуревает, а что именно — я никак не пойму. Попробую сформулировать издалека. До пятнадцати лет я был нормальным. Глупая фраза. Я полностью соответствовал своему окружению. В пятнадцать я стал много читать. Реально много. В семнадцать я прочитывал пятисотстраничную книгу за день. У меня была установка — книга в сутки. Я жил по тому же принципу, что и сейчас, только сейчас я пишу тексты. На самом деле это похожие процессы — исторгать и поглощать. Без первого не бывает второго, без второго — первого. Писатель, как шредер, так же пожирает реальность, только не разрезает её, а склеивает.
Пока я читал, я набрел на пригоршню правд. Попал под очарование нонконформизма. Влюбился в Джима Моррисона и Артюра Рембо. Не скажу, что пропитался декадансом, однако эстетикой саморазрушения проникся вполне. Многие подростки и молодые люди не предполагают жить долго. Я этого тоже не предполагал, но не предполагал деятельно. Семь сотрясений мозга, вскрытые вены, сотня драк, гепатит С, бомжевание, алкоголизм и наркомания тому порукой. Я перечисляю эти ужасы не ради красного словца, а чтобы вы поняли, как сильно я хотел быть последовательным в своей философии.
Не обошла моя философия и семью. Я быстро утвердил духовное родство над кровными узами. В каком-то смысле, выбирая между свободой и любовью, я выбрал свободу. У меня была большая семья: папа, мама, сестра, бабушка, дедушка, тетя и две прабабушки. Никому из них я не принадлежал. С восемнадцати лет я жил сам по себе. Не ездил копать картошку на дачу. Мог проигнорировать юбилей, даже если у меня не было важных дел. Посмеивался над семейной традицией обильных застолий.
Мы все тогда жили в одном подъезде. Я, мама, папа, сестра и прабабушка Ольга — на девятом этаже. Дедушка, бабушка, тетя и прабабушка Нина — на третьем. Иногда я мечтал быть дедомовцем, так выворачивала меня их наивная неотесанная патриархальность. Да, я смеялся над семьей и действительно был одинок, но одинок добровольно. То есть я мог в любой момент положиться на близких. Пусть не на поверхности, но в глубине души я всегда чувствовал, что у меня есть тыл. Фундамент. Такая крепость, в которую легко не верить, когда она под рукой. Кроме двух квартир, у нас была дача в Шабуничах и капитальный гараж на ЗСП. Я не любил гараж и дачу. Я считал их излишними. Такими символами мещанства, которые нужны, чтобы прятать за ними пустоту. Правда, я всё равно считал их своими личными территориями.
В 2000 году крепость стала расползаться. Тетя эмигрировала в США, выйдя замуж за американца. Я радовался за нее, однако мы дружили, и моя жизнь после её отъезда чуть оскудела. Потом умерла прабабушка Ольга. Она упала с кровати в девяносто пять лет и сломала шейку бедра. Я помню, что её самым ярким детским воспоминанием было воспоминание о Колчаке. Он пришел в Пермь, и маленькой Лёле пришлось бежать из города на руках родителей. За прабабушкой Ольгой ушла прабабушка Нина. Она умерла во сне. В детстве Нина научила меня пить чай из большого блюдца. Моя крепость становилась щербатой, но я не придавал этому значения. Вскоре из крепости выпал отец. Он полюбил другую женщину и ушел из семьи. В наших с отцом отношениях было много насилия. Я радовался его уходу, хотя смутная тревога проскользнула.
Затем моя сестра уехала учиться в Петербург и осталась там насовсем. Это была уже самая настоящая потеря. Мы с сестрой жили в одной комнате и часто разговаривали перед сном. В темноте у меня получалось быть искренним. Этих разговоров, видимо, уже не вернуть. Она выросла, а я очерствел. Не суть. Через два года умер дедушка. Мы жили с ним на ножах и помирились незадолго до его смерти. Дедушку сожрали диабет, гангрена и рак. Я огляделся. От крепости осталось три камня — бабушка, мама и я. Четвертый камень лежал в поселке Гамово, пятый — в Ричмонде, шестой — в Петербурге. Еще три — в земле.
За крепостью исчезли мои личные территории. Сначала мы продали машину, потому что на ней некому было ездить. Потом продали гараж, потому что туда нечего было ставить. Затем продали бабушкину трехкомнатную квартиру и купили ей однокомнатную. Я сентиментален. Хороня, прощаясь и продавая, я вспоминал лучшие моменты. Я был счастлив с прабабушками, дедом, тетей, сестрой и отцом. Был счастлив на даче, в машине и в гараже. Тут мастерил, там жарил шашлык, здесь курил сигару с отцом и дедом. Но тогда, когда я всё это делал… Тогда я счастлив не был. Я просто был. Присутствовал. Исполнял семейную повинность. Мечтал о свободе и одиночестве. А вчера я пришел в свою съемную квартиру, лег на кровать и понял — тыла нет, нет крепости, мечта сбылась. Я победил. Одиночество, которое я выбирал добровольно, вдруг стало безальтернативным. Оно уже не ждет, когда я к нему приду, оно само пришли ко мне и уставилось в упор.
Я как бы встал перед фактом одиночества, а стоять перед фактом одиночества, это тоже самое, что стоять перед любым другим фактом. Видимо, это стояние меня и обуревает. Как бы в пику ему, я хочу, чтобы мне захотелось большую семью, золотистого ретривера и загородный дом. Это с одной стороны. С другой — бэкграунд не спишешь, и в этом желании я чувствую мещанскую трусость. Есть и третья сторона. Можно ли выбирать окончательно? Или лучше выбирать не окончательно, а перетекать из одного выбора в другой, живя ради эксперимента и противоречий? Я не знаю. Знаю только, что крепость уже не собрать.
